МЕДЛЕННЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЮРИЯ НАУМОВА

Известный рок-музыкант Юрий Наумов уехал из Советского Союза в 1990-м году на пике своей популярности. В 1993-м он был признан лучшим гитаристом Нью-Йорка. New York Magazine пишет о нем, как о «человеке-группе со своим неповторимым стилем игры». Отклонив заманчивые предложения, он предпочитает остаться независимым музыкантом и записывать музыку в своей собственной студии. С 1994 возобновляются гастроли Юрия Наумова по «одной шестой», а затем начинаются выступления и по всему Земному шару. Около десятка CD, фильм на DVD и коцерты, концерты, концерты... Он продолжает жить в Нью-Йорке, где периодически выступает, но все-таки основная его аудитория - в России.

ОТШЕЛЬНИЧЕСТВО НА ЛЮДЯХ

- Юрий Леонидович, вы почти 20 лет живете в Нью-Йорке. Когда в 90-м году вы уезжали из России, вы именно сюда летели?

- О, нам очень повезло. Был человек, который отходил около четырех лет на мои квартирные концерты в Москве, не пропуская практически ни одного. Он уехал за год до нашего попадания сюда, и когда он узнал, что мы прошли интервью и едем в Америку, он оформил нам в Нью-Йорке так называемый «моральный гарант»...

- То есть вам тогда было все равно, куда «линять»? Если бы не Нью-Йорк, был бы другой город?

- Нью-Йорком бы закончилось, но это был бы трудый, кровавый, тернистый, многолетний путь через перекладные. Мне надо было уехать на Запад вообще, точнее - в англо-американскую цивилизацию.

- А почему именно в англо-американскую?

- Рок-н-ролл! Из московско-питерского пространства вывинчивать в какой-нибудь там Исламабад или даже в Лиссабон было бы странно. В общем-то, даже и Париж был бы довольно причудлив. И Берлин был бы полустанком... Просто по стечению обстоятельств судьба меня закинула в лучший город, о котором можно было только мечтать - прямым перелетом.

- В 90-м году вы ведь не предполагали, что когда-либо вернетесь в Россию?

- Нет.

- Прощались навсегда и собирались стать англоязычным рок-музыкантом?

- Прощался навсегда. Я знал то, что я рок-музыкант, что решил посвятить этому жизнь, и поскольку это переосмыслению не подлежит, то я выбираю себе ту нишу, которая мне кажется естественной, потому что в ней сложилась система жизнеобеспечения таких причудливых персонажей, как я. Это те города-оазисы, в которых это искусство на плаву.Если ты хочешь поймать рыбу, ты не станешь забрасывать удочку в дождевую лужу, тебе нужно ехать к реке либо к озеру, где эта рыба водится.

- Допустим, рыбку вы поймали, вы ее завялили, закоптили или пожарили - и отправили все-таки в Россию на продажу. Но вы же сами сказали, что не предполагали в Россию возвращаться...

- Да, не предполагал. Это такое причудливое стечение обстоятельств... это глубокая тема очень, не смешная и не короткая. Выясняется явочным порядком, что моя ориентация сознания и адресация, как художника - в сторону России. Это оказалось глубже, чем я мог предполагать на тот момент, когда принимал решение об отъезде. Это странное открытие. И я не знаю, радостное оно или грустное. На осознание этого ушли многие годы. Сейчас, уже во второй половине жизни находясь, я понимаю, что как художник я адресован к аудитории, располагающейся в России более, чем где-либо на планете. О чем ни жалею ни единой секунды.

- И все же, что для вас Нью-Йорк? Место, куда вы приезжаете отдыхать, творить, или вы здесь от всего мира стараетесь отгородиться? Ну вот Шевчук уезжает в деревню, чтобы писать новые вещи...

- Нью-Йорк - это действительно своеобразное отшельничество, именно такое, о каком мечталось. Для меня по внутреннему складу бегство в глушь не было бы выходом. Мне хотелось бы отшельничества среди людей - так, чтобы я был не вовлечен в то худшее, что дает пребывание в социуме - дрязги, склоки, низкие вибрации, корысть, сведение счетов, вся эта х..тень, но чтобы при этом был людской творческий драйв, вот этот момент вольтажа, который идет не от природы, а от интенсивного выброса человеческой деятельной энергии в ноосферу, который для тебя работает, как питательная среда. Мне хотелось быть отшельником на людях. Нью-Йорк именно это качество мне и предоставил. Здесь хорошо творится, я здесь получаю ту меру уединения, параллельно с включенностью в человеческое поле, которое наделяет меня смыслом и горючим. Моя музыка обращена к горожанам. Причем к горожанам не провинциальным. Это люди больших городов, это страдания больших городов, это их специфика, эти боль, изюминка, флер, связанные с тем, что когда вот в этих бетонных или кирпичных коробках скапливается определенное количество тысяч душ, и от этой критической массы возникает некое качество жизни, болезненное, изломанное, странное, но при этом оно меньшим числом не достигается - нужна вот эта критическая масса людей, чтобы стартовал процесс, вызывающий потребность в такого рода песнях. Изыми этот элемент, помести меня на подмостки какого-нибудь деревенского клуба - люди могут послушать, я смогу спеть, но по гамбургскому счету будет происходить некий бессмысленный акт...

- Вы могли бы уединиться и в Москве, в Питере, в Париже...

- Есть странная вещь, почти виртуальная. Прикол заключается в том, что я к этой виртуальной штуке достаточно явственно подключен. Она называется рок-н-ролльным мифом. Существует искусство, больше полувека. Я ему посвятил жизнь, связан с ним сильно и глубоко. Я его на уровне именно мифа, на уровне некоей неуловимой идеи, очень остро чувствую. И Нью-Йорк, несмотря на то, что сменилась эпоха, несмотря на то, что поменялись звуки, формат, ориентация, сильно поддерживает, выступает очень серьезным союзником той вибрации, той длины волны, на которой я творю. За эти двадцать лет мне пришлось изрядно поездить по миру, и оказываясь в тех или иных местах, я невольно сканировал их: «А смог бы я здесь бросить якорь и искать в звуке? И насколько окружающее пространство могло бы выступить союзником, противником либо нейтральной средой?» Странным образом Москва для этого хороша. В Москве хорошо творится. В Питере прилично творится... Я был поражен тем, насколько в Лондоне этого оказалось меньше, чем я ожидал. Но в Нью-Йорке есть невероятный драйв, который поддерживает в тебе эту рок-нрольную вибрацию. В Токио, Париже, Лиссабоне я этого не почувствовал...

- А Берлин?

- Берлин - мимо моей вибрации. Он очень творческий, там есть драйв, но он - не мой. Он слишком авангардный. Я по складу своему ренессансный художник, но этот Ренессанс пропущен через жесткий вольтаж последней трети XX века. Это тысяча пятисотые годы, включенные в высоковольтную розетку. А в Нью-Йорке есть этот элемент нового взвинченного Ренесссанса. В Америке в целом , что очень странно, это есть. Здесь гораздо большим шансом, чем в современной Италии или Испании, был бы возможен новый Ботичелли. Здесь есть некий тектонический разлом в культуре, красивый конфликт, красивая взрывчатая взвесь, на которой может родиться синтетическое искусство, мощное, адекватное запросам сегодняшнего дня. И при этом красивое.

ИСКУССТВО В КОНТЕКСТЕ ЗЛОБЫ ДНЯ

- Имеется в виду, что 60-70-е годы прошлого века подарили миру рок-музыку, которая его изменила, но сегодня рок уже не играет той роли в мире, как 20 лет назад, и должно родиться что-то новое?

- Я просто с другой колокольни на это смотрю. Вам в Эрмитаже приходилось бывать? В Метрополитен-музее?

- Да, конечно.

- Приходилось бывать в залах, где выставлено искусство примерно с 1450 го по 1620 годы?

- Естественно.

- Понравились картины?

- Разумеется.

- Супер! Вы можете увидеть, что в том временном диапазоне, о котором я говорю, это примерно 150-200 лет, были потрясающие художники, существовали школы, существовала разница между ними - то есть, наверно, в 1640-м писали не совсем так, как в 1480-м. Но потом произошел сильный перелом, появились какие-то чуваки типа Делакруа - и это уже совсем другое. А там была просто зона определенного видения, определенного мышления, определенного переноса реальности на полотно, которая просуществовала в районе где-то полутора веков. И когда ты смотришь через толщу 350 -450-ти лет спустя, ты видишь вот эту коллекцию картин, как некий единый культурный конгломерат - а это жизнь шести человеческих поколений! Одна глава! Между Да Винчи и Босхом, между Брейгелем и Ботичелли может быть возрастная разница, эпохальная разница, но они как бы в одной капсуле.

- То есть все эти художники принадлежат к одному культурному куску времени?

- Да. Можно посмотреть на наше время через призму жизни одного поколения, которому в подростковом возрасте сильно полоснула по мозгам некая культура. Сегодня она подутратила меру своей притягательности, но внутри жизни пятнадцатилетнего мальчика, которому стало около пятидесяти, гравитационное поле этого искусства существует неизменно...Я просто живу в значительно более медленном календаре. С точки зрения временной протяженности этого ренессансного полотна длиной в 150 лет, концы от Пэйджа, который записывает «Физикал граффити» в 74-м году в Лондоне, до меня, сидящего 35 лет спустя в Нью-Йорке - близкие временные концы. Была вот, например, «новая волна», 82-85 год, «пост-панк»... всякие «Дюран-Дюран», «Smith», «Депеш Мод», Саймон Ли Бон... Были люди, закалывали Джонни-Рот-теновской булавкой пальто, делали себе прически под ирокезов... Для кого-то это была эпоха. Для меня же - вот были «Лед Зеппелин», был «Физикл Грэффити», в 76-м я впервые это услышал, прошло 34 года -и как это было ох..тельно и актуально тогда, так это ох...тельно и актуально и сейчас. Были Бои Джорджи, «Калчер клаб», вся вот эта ху..тень середины 80-х годов, абсолютно никчемная, ненужная, но которая снесла башню Вите Цою тому же... А тот чувак, от которого я «улетел», сказочно звучит и сейчас, и то, что воспринималось мной как порожняк и накипь тогда, оно и оказалось порожняком и накипью. Где сейчас этот «Дюран-Дюран»? Кому он на х...й нужен?

- Зато Цой остался. Его вдохновила эта накипь.

- За...бца, что Цой остался! Но эта «новая волна», как Гребенщиков пел, «где она? У нас не глубинка, у нас глубина, и никакая волна не доходит до дна». Как журналист, вы присматриваетесь к пульсу своей эпохи, потому что этот быстрый календарь кормит и пестует в вас ваш писательский драйв. Писатель, в отличие от художника, если этот художник не карикатурист, в принципе, «заточен» на злобу сегодняшнего дня. Рок-н-ролл поначалу тоже был ответом на злобу дня. Это штука, которая с одной стороны поддерживает его на плаву, а с другой превращает его в никчемную говняшку, потому что злоба дня меняется. Вот Дмитрий Пригов, гениальный поэт. Совок создал контекст, на котором он стал ткать такие узоры, такие кружева - п...дец! Совок рухнул, идеология рухнула, и вместе с ней приговские построения. Это актуально для меня, потому что он мне душу погрел. Сегодня 22-х летние люди откроют томик Пригова и спросят: «А что в этом?» То есть если, ребята, вас изъять из контекста эпохи - Пушкин стоит, Баратынский стоит, а Пригов не стоит. Вместе с идеологией пизд..нулась ох...нная поэзия, созданная в контексте злобы дня.

- А я не соглашусь с вами. Потому что есть Боб Дилан, есть Роджер Уотерс. Они питались вещами, которые порождала эпоха, и на базе этого создали неумирающие вещи.

- Да, Шекспир тоже смог.

- Вы хотите сказать, что это определается мерой таланта?

- Там не только мера таланта. И Кукрыниксы по своему талантливы. Видимо, тот коврик, который Дилан и Уотерс ткали, они прошили какими-то золотыми нитками вечности. Просто взяли таких несколько высоко стоящих катушек и впряли в этот узор что-то из очень несегодняшних мотков. Вот в чем фишка.

-Такое ощущение, что вы просто отстраняетесь от того, что происходит вокруг, вы как бы ушли в музыку, в искусство...

- Нет. Если бы я съ..бал в деревню, в глушь, в Саратов... В том-то и прелесть Нью-Йорка - это момент отстранения и одновременно включения. Мои песни - не на злобу дня, они песни - вообще. Отсюда и эффект, что через обратную связь с людьми, которым мои песни становятся созвучны, получается - берется некая боль, порожденная жизнью в этом пространстве, трансформируется через какую-то нездешнюю, несегодняшнюю призму и становится эликсиром, чтобы полечить людей. Волна, преломленная и возвращенная в качестве целительной вибрации. Но она берется из сегодняшней, конкретной боли, которая порождена душой, изломанной жизнью в бетонных коробках, всем тем, что стало больной, мучительной, но незаменимой родиной для нас. П..дец, который вокруг нас - это наш дом. Ты живешь в нем, ты реагируешь на него и рассказываешь о нем теми словами, которые хотел услышать сам когда-то, когда тебе было больно. Они рождаются не тихо, под сенью дерев у берега милой журчащей реки. Это лязг, это вой сирен, это шум скандала из соседнего окна, это крики во дворе: «Бля, сколько раз вам можно говорить?» В пинк-флойдовской «Стене», в мультике, есть безумный кадр, когда из стены рождается и снова исчезает орущее, искаженное гримасой боли лицо. Это такая метафора ох...нная! Моя музыка - об этом, об этих молчаливых стенах, в которых запечатан крик. Озвучить его, дать ему проявиться! И это срабатывает, как бальзам - некоторым отдельно взятым душам.

Фотографии Владимира Телегина (2010)
Беседовал Леонид Зоншайн

Альманах "New York Entertainment Plus", январь 2011